Илья Нусинов, Семен Лунгин

Добро пожаловать или Посторонним вход воспрещен!

Арку венчает красное полотнище: «Добро пожаловать!» А чуть ниже прибита железка: «Посторонним вход воспрещен». Мы въезжаем под арку. С внутренней стороны на железке написано: «Самовольный выход не разрешается».

За аркой — главная аллея. Она широка, посыпана мелким гравием, когда идешь по ней, гравий хрустит, и всем слышно, что по главной аллее кто-то идет.

По обе стороны аллеи — бордюр из цветов. Его прерывают установленные на равном расстоянии цементные постаменты. На каждом постаменте гипсовая скульптура. Под каждой скульптурой на фанерке — название.

Все скульптуры стоят парами: справа пионер с горном и слева пионер с горном, справа барабанщик и слева барабанщик. Под барабанщиком написано «Тревога», под пионером с горном — «Призыв». Дальше стоят пионер с голубем («Миру мир!»), пионер с рюкзаком и поднятой ногой, будто он взбирается на гору («К вершинам!»), пионер с натянутым луком («В цель»), А затем — снова пионер с горном, пионер с барабаном и так далее до самой трибуны с флагштоком, где по утрам начальник лагеря и старший пионервожатый принимают рапорты и произносят речи.

— Наш пионерский лагерь расположен в высшей степени на неудачном месте, — слышим мы голос Кости Иночкина и, словно коршун воспарив над землей, озираем лагерь с птичьего полета. — Слева сосновый бор без конца, без края — того и гляди кто-нибудь заблудится, справа река, подковой охватывающая всю территорию, — того и гляди кто-нибудь утонет. Не говоря уже про малинники в оврагах — того и гляди кто-нибудь объестся! В общем, за нами нужен глаз да глаз…

Камера камнем упала вниз и крупнейшим планом выхватила напряженно глядящий глаз. В зрачке отражалась река, точнее — та ее часть, что была предназначена для купания пионеров и была огорожена толстыми канатами.

Канаты шли от берега до буя, потом параллельно берегу к другому бую и снова к берегу.

Человек, которому принадлежал этот напряженный глаз, был атлетического сложения.

Торсом, бицепсами и неподвижностью позы он напоминал Атланта, вроде тех, что украшают доходные дома конца прошлого века.

У другого буя в столь же напряженной позе стоял второй Атлант совсем не атлетического сложения, с длинной шеей и костистыми, покрытыми гусиной кожей плечами.

Глаз да глаз — точнее, пара глаз да пара глаз — наблюдали за кишащими в воде телами. Тел было не так уж много, но акватория столь мала, что казалось — вода кипит.

— Это наш физкультурник. (Камера остановилась на атлетическом торсе.) Да не этот… Это завхоз. А физкультурник тот… (Камера поспешно перескочила на длинношеего.) Ребята зовут его Гусем. Летом он работает физкультурником, а зимой учится на скульптора-монументалиста, и все эти пионеры вдоль аллейки — дело его рук.

Последние песчинки проскочили через узкую горловину песочных часов, и пожилая женщина в белом халате, надув щеки, что было сил свистнула в четырехтрубчатый судейский свисток.

…Атланты дрогнули и двинулись к берегу. И удивительным образом вода за ними очищалась от детей. Ни одна голова не оставалась за той незримой чертой, что соединяла двух Атлантов. Впрочем, скоро черта эта стала вполне зримой. А потом и вовсе превратилась в волейбольную сетку, прикрепленную концами к двум шестам. За эти-то шесты завхоз и физкультурник по прозвищу Гусь выволакивали на берег сетку, словно рыбаки невод.

Выдворив всех купальщиков на сушу, Атланты побили себя по ляжкам, как извозчики в стужу (а день, к слову, был очень жаркий), и вернулись на исходные рубежи.

— Третий отряд, в воду! — скомандовала докторша и, свистнув, перевернула песочные часы.

Ребята с воплем ринулись в реку. Вода снова закипела. На берегу осталась длинная шеренга тапочек.

Вожатая Валя и дежурная по отряду Митрофанова тут же принялись пересчитывать ребят: вожатая — по головам (что было почти невозможно), а дежурная — по тапочкам (что было значительно легче — тапочки стояли на месте, а головы, как поплавки, когда клюет, то скрывались под водой, то выскакивали вновь).

— Пятьдесят три штуки, — закончила подсчет Митрофанова и, с трудом протолкнув мысль сквозь зной, растерянно произнесла: — Двадцать шесть с половиной пионеров.

Но, спохватившись, что результат нелеп, поспешно принялась пересчитывать.

И по мере того как пересыпался песочек, вожатая Валя, пересчитывавшая головы, и дежурная Митрофанова, пересчитывавшая тапочки, все убыстряли и убыстряли темп.

С другого берега купались деревенские. Они брызгались, меряли дно, хватали друг друга за ноги — словом, вели себя крайне безобразно. Потом вдруг вскочили и, словно стая мальков, устремились наперегонки куда-то на середину реки.

— Вот увидите, — сказала одна из вожатых, — эти деревенские нам всю дисциплину подорвут.

— Дисциплина что, — сказала докторша. — На том конце деревни, говорят, коклюш был. Надо всячески оберегать наших от контактов.

Вожатые согласно закивали.

— Я с ужасом жду воскресенья, — продолжала докторша. — Мало того, что приедут бациллоносители из города, не миновать еще и бациллоносителей из деревни. И зачем только товарищ Дынин затеял этот карнавал?

— Точно, — подтвердила длинноногая вожатая, отрабатывая босыми ногами на траве движения чарльстона. — И без маскарада хватает.

— Что и говорить, — серьезно сказала Валя. — Куда лучше, если бы лагерь был расположен на необитаемом острове…

Докторша сочувственно склонила голову.

— …разумеется, не окруженном водой, — насмешливо закончила Валя.

— Что? — опешила докторша.

Но тут докторша заметила, что песочек давно пересыпался, и истошно засвистела. Посиневшие Атланты двинулись к берегу. Валя быстро считала по головам выходивших из воды ребят.

— Господи, — сказала она. — Можно голову потерять.

— Что случилось? — обеспокоилась докторша.

— Одну голову потеряли.

— Наденьте тапочки! Пусть все наденут тапочки! — закричали вожатые.

Вмиг тапочки были разобраны.

Лишь одна пара сиротливо осталась стоять на траве.

Докторша подняла тапочек. На внутренней стороне чернильным карандашом было написано: «Иночкин Костя, 3-й отряд».

Перепуганные Атланты суетливо выбирали волейбольную сетку. Вздох ужаса пронесся по шеренге вожатых: посреди сетки зияла дыра.

— Вырвался! — дрожащим голосом сказал Гусь.

— Ушел! — сказал завхоз.

— Три-четыре! — скомандовал начальник лагеря товарищ Дынин, он с биноклем в руках стоял на пригорке, и все — и дети, и вожатые — закричали:

— И-ноч-кин!

— Три-четыре!

— И!.. Ночь!.. Кин!..

— Вот он! Вот он! — закричал толстый мальчик Шарафутдинов.

— Где? Где? Что ты выдумываешь?

— Ничего я не выдумываю. У меня зрение, как у орла! — сказал Шарафутдинов.

Дынин поднял бинокль.

Деревенские плыли наперегонки. Течением здорово относило, и ребят прибило на тот берег, к кустам. Выбравшись на сушу, они повернулись спинами к реке и принялись выжимать трусики. А по голому заду пойди отличи, кто городской, а кто деревенский.

— Который?.. Который?.. — волновалась докторша.

— Да вон он!

— И!.. Ночь!.. Кин!..

Но Иночкин не слышал. Он сосредоточенно смотрел вдаль.

На заливных заречных лугах, просторных, как небо, мчались наперегонки восемнадцать жеребят. Они то скакали, как зайцы, то, взвившись на дыбки, шли на задних ногах, как люди, то встряхивали головами, точь-в-точь как выскочившие из воды мальчишки.